В сборник вошли стихотворения и рассказы, написанные в 2000-2002 годах. Сборник «Одинокий вечер» написан под псевдонимом Дмитрий Созерцающий. Всего в сборнике 35 стихотворений и 3 рассказа. Здесь приводятся только некоторые.
Благодарю журналиста Наталью Жарову за критику и ценные советы. Благодаря этому сотрудничеству стихотворение «Тишина» было опубликовано в газете «Волгодонская правда» 29 января 2002 г.
Рассказы
Сквозь серость
Последние листья, скованные холодным дождём, едва держатся на ветках деревьев, дрожат и, обессилев, срываются под натиском больших каменных капель. По мощёной мостовой разбегаются в разные стороны прозрачные ручейки. Всё приобретает сероватый оттенок. Солнца нет…
Прохожие, застигнутые врасплох ливнем, бегут сломя голову кто в автобус, кто ловит такси, двое даже подрались, страстно споря о том, кто же его поймал. Ливни конечно не редкость в это время года, но это первый в этом сезоне, а сводки погоды… Да, вы сами знаете…
Ничего особенно не происходило, всё как всегда: суета, беготня. Но модные бутики, расположившиеся на первых этажах высотных зданий, на этом только выигрывают, так как люди, чтоб не промокнуть, находят убежище именно в них, а продавцы, мастера своего дела, как опытные охотники, сразу находят, чем увлечь свою добычу. И мало кому удаётся устоять, чтобы не купить какую-нибудь безделицу в три цены, пусть даже всем это известно. Какие удивительные чудеса творятся в этих бутиках! Как человек может с радостью купить то, что ему совершенно не нужно, остаётся загадкой.
Глядя на всё это: на улицу, на высокие дома, на бутики, на современные европейские автомобили, — нигде особенно не хочется задержать своего взгляда.
Но девушка, стоящая на краю тротуара, вся промокшая, в платье с разрезом до бедра, прилипшем к её телу, так что без труда можно было рассмотреть её не слишком уж красивую фигуру, вся продрогшая, обхватившая свои узкие плечи и смотревшая в небо прямо навстречу дождю, чем-то притягивала. Она не улыбалась, не говорила, теперь уже просто стояла с закрытыми глазами, никуда не собираясь прятаться от дождя. Что с ней, откуда она?
Зажёгся зелёный, все пошли и она, словно опомнившись, посмотрела по сторонам и, размахивая соей миниатюрной сумочкой, шла неуверенной походкой, стуча длинными каблуками.
Я был ошеломлён и ещё долго не мог прийти в себя. Она была или это мне почудилось?! Эти глаза… Их красота превращает все изъяны в достоинства и, кажется, всё так и должно быть. Другого себе и представить нельзя! Да, это и есть совершенство, гармония.
Она живая, настоящая! Сколько в её глазах страсти и страдания, сколько безысходности и желания жить! Солёные капли на её щеках, на губах, может быть, всего лишь тот же дождь… В её душе — борьба с собой, с окружающими, с рамками приличия, со всем миром! В этом и есть человек, настоящий, живой, высокий!
Поднялся ветер, погода ухудшалась. Но несмотря на это, всё ещё слышен был едва уловимый аромат её духов, такой же загадочный и такой же неуловимый и прекрасный…
26 апреля 2002 г.
Безоблачные дали
Мы ехали из Ростова. Все мои вещи составляла лишь записная книжка, в которой я с толком и без толку записывал всё происходившее, более или менее занимавшее меня. Хотя вряд ли там можно было найти что-нибудь на самом деле стоящее и интересное. Настроение было грустным, одолевала какая-то непонятная тоска, к тому же всё небо покрылось тяжелыми, непроглядными, чёрными тучами и хлестал сильный ливень. Узкие дороги на окраине Ростова превратились в непроходимые реки, в которых утопали и прохожие, и автомобили, и только непонятно откуда взявшаяся телега с запряженной в неё лошадью тихонько плелась по дороге. Это был как раз тот случай, когда человек бессилен перед разбушевавшейся стихией.
Но нам повезло, и мы всё-таки кое-как выбрались из этого болота. Дальше дорога стала немного лучше, и машина смогла набрать скорость. Так доехали мы до самого аксайского поста, где нас остановил молодой, и видно не привыкший к такой погоде сотрудник ДПС. Он всё же старался выглядеть достойно и не показывать своей угнетённости. По выражению его лица можно было понять, что это давалось ему нелегко. Его гладко выбритое лицо смотрелось приветливо, хотя и казалось немного грустным. На вид ему было около двадцати пяти, заметно было, что он вступил на службу недавно, потому что в его разговоре не проявлялось ещё грубой предвзятости и наглости.
— Извините, — обратился он, наклонившись к окну нашей машины. — Подбросьте бабушку до деревни. Автобусы здесь не ходят, кто её ещё довезёт. Она тут под дождём часа три уж стоит, как не больше. Жалко бабуську-то, здесь до деревни тридцать пять километров всего.
— Да с удовольствием, здесь места всем хватит, — весело ответил мой отец; видно скверная погода на него не оказала своего влияния. — Где бабушка-то?
Как странно, я здесь впервые испытал гордость за своего отца, и он по-настоящему стал мне ближе…
В то время как я предался свои мыслям, бабушка схватила своими тоненькими ручонками пожитки, мокшие вместе с ней под дождём, и от радости, почти как ребёнок, когда видит что-нибудь завораживающее и интересное, побежала к нашей машине. Лейтенант пожелал нам счастливого пути, а сам встал в своё прежнее положение, сделав выражение своего лица ещё угрюмее. А мы поехали дальше.
Наша пассажирка сидела тихо, наклонив голову вниз, и крепко сжимала тонкими, измученными пальцами свою сумку. На ней была накинута старенькая балониевая куртка, такая же ветхая, как и её хозяйка, вся заштопанная белыми нитками. Швы были нервные, толстые, сделанные не аккуратно, а некоторые уже и вовсе распарывались. Из-под этой куртки торчал весь затёртый, изношенный халат. Видно было, что старушка жила одна, вдали от своих детей, всеми забытая, в такой же позабытой захолустной деревне, одной из таких деревень в десять-пятнадцать домов, в которых живут одни старики, не имеющие сил и возможности бросить свои разваленные избы и уехать в город. Проезжая их, мы никогда бы и не подумали, что перед нами только что промелькнула деревня, а мы даже не остановили на ней своего взгляда.
Мы сидели, не проронив ни звука, и смотрели на нашу гостью. Она сидела тихо и о чём-то думала или, может быть, просто боялась поднять глаза. Скорее всего, она чувствовала на себе наши пристальные взгляды.
— Домой едете? — Наконец прервала молчание моя бабушка.
— Да… домой. От дочки еду-то, внук-то должен был из армии воротиться, так что-то не дождались… Он всегда меня так ласково-то бабушкой Маней звал. Боюсь, что не увидимся мы с ним уж больше-то.
И у бабушки из маленьких детских глаз начали капать слёзы. Все мы были озадачены: никому из нас никогда не приходилось общаться с такими людьми, и мы совершенно не знали о чём нужно было говорить и лишь только опустили глаза. Но моя бабушка продолжила.
— А дочь ваша где живёт?
— Она-а-то, — запинаясь, продолжила бабушка Маня, — она-то в Оксае живёт-то. Двое детишек-то у неё. Младшему десять-то годков исполнилось, вот старшего-то вот-вот из армии ждём. Дочь у меня красивая-то, добрая, только не везёт ей в жизни… Хотела было меня к себе забрать, да я отказалась: тесно у неё, в одной комнатке-то с мужем и с детьми-то живут, да я тут ещё им мешать-то стану. Да ещё болеет она.
Доченька из деревни раньше-то в институт учиться поехала, а на лето обратно домой-то, да в аварию попала. Какие-то позвонки в шее сломала, лёжмой лежала, с места сдвинуться не могла. А я и в институт сразу побежала-то, так слава богу помогли, не оставили в беде. Врач приехал так на полспины гипс наложил-то, я думала, что не поднимется она у меня больше, все слёзы выплакала. Оно нет, она у меня баба сильная, выздоровела, всё нормально стало. Только вот с возрастом у неё боли опять появляться стали. Если я ещё к ним приеду, им кормить меня надобно-то, лишние расходы, у меня-то пенсия маленькая всего пятьсот восемьдесят рублей-то. Они-то, конечно, не прогонят меня, люди-то хорошие. Так мне самой стыдно, пусть дочка на лечение деньги собирает.
— А как вы в деревне живёте?
— Да, наша деревня маленькая-то, всего десять домов, в которых старики свой век доживают. Все остальные дома хозяева бросили. Земли много, огород большой. Мы с дедом всё лето на нём трудимся: капусту, помидоры, картошку выращиваем-то. Да вот напасть, последнее время-то корейцы все земли в округе своим луком испоганили, да ещё и наших-то к себе работать зовут, а мы умрём, но не пойдём. Да и хлеб не растёт, где ж ему расти-то.
Так у нас в железном ящике хлебец-то в покетиках, заграничный, небось, а родного уже совсем нет. Там всего много-то: колбаска, сметанка, молоко — только дорого всё. Раньше у нас молоко своё было, да только старые мы стали, нету силушки за коровой-то ухаживать. Мы всё лето и осень с огорода продаём.
Только жалко-то, что всё, что продадим и ещё с пенсии на уголь уходит, зимой хату топить чем-то надобно. А уголь-то семь тысяч рублей за кузов. Вот и живи, нет денег, так и замерзай. Скоро все старики повымрут. Похоронят так и хорошо, а не похоронят — птица съест.
После такого рассказа моё сердце сжалось, и я опустил глаза, боясь посмотреть на эту старушку, иначе не смог бы удержать слёзы.
Подумать только, сейчас конец двадцатого века и новое тысячелетие начнёт свой разбег через три дня. Что же изменилось со времён Радищева? Где же те безоблачные дали, то счастливое будущее, на которое, казалось бы, всё указывало?!
Пожалуй, только сейчас я понял всю никчемность всей моей жизни, хоть и совсем ещё небольшой. Я столько думал о неразделённой любви, о славе, о том, чтобы показаться эффектно. Но как я забыл то, что так бросается в глаза, что так режет слух и рвёт сердце?! Как я мог думать только о себе?! Мысленно задавал я себе разные вопросы, на которые не мог ни ответа, ни оправдания.
Все сидели тихо и молчали и, казалось, думали об одном. Пожалуй, лишь только бабушка Маня с интересом смотрела в окно нашей машины, разглядывая изредка мелькавшие столбы электропередач; заброшенные, не убранные или кое-как высеянные поля.
— А вот и моя деревня, — вдруг сказала бабушка Маня, — вон она!
Она с трепетом смотрела на свою заброшенную деревню, как будто видела её впервые, и, казалось, что и впрямь нет для неё ничего дороже этого всеми забытого места. Она прильнула к стеклу лицом и жадно смотрела. Все были в забвении, никто не мог пошевелиться. Мой отец ждал, когда ему скажут, где остановиться, но не было ни звука, и машина продолжала ехать дальше. Вот уже и деревня скрылась из виду, а мы всё ехали.
— Стойте, стойте! Мне же выходить-то! — Закричала обеспокоенная старушка.
И тут все сразу очнулись.
— Подождите, мы сейчас вернёмся.
— Не надо, тут не далеко, я сама дойду.
Наша пассажирка вылезла из машины, подошла к отцу и начала развязывать свой платок, и из него вдруг высыпалась медяки, которые она начала пересчитывать и хотела отдать отцу. Он отказался как-то отшутившись. Но по глазам его было видно, что эта шутка далась ему не просто. Бабушка завязала свой старенький платок, взяла свою сумку и побрела в свою деревеньку, а мы поехали дальше.
Я ещё долго не мог прийти в себя и по свежей памяти пытался записать всё поскорее в свой блокнот. Буквы выходили корявые: рука никак не хотела писать. Машина неслась по дороге, все молчали. Дождь всё ещё лил как из ведра и, казалось, что ему не будет конца и края, как и той дороге, по которой мы ехали. Тяжёлые, чернильные тучи висели низко, и мы тот миг думали, что это небо гневается на нас, людей, за все наши скверные поступки и все беды, нанесённые нами земле. Наступал уже вечер, и на землю опускался безжизненный холодный мрак.
Гудел холодный сильный ветер,
Ливень бил в лобовое стекло,
И наступал уж серый вечер,
И веру в счастье унесло. — Записал тогда я в своём блокноте.
Всю дорогу меня не покидала одна мысль. Так сколько же таких забытых, заброшенных деревень в нашей России?! Да и что ж мы есть-то будем, коль не будет в России деревень?! Одним луком ведь сыт не будешь!
Декабрь 2000 г.
Стихотворения
В сизом переулке
Мы дети, дети переулка,
Мы прокляты смирением листвы!
И ветер тот, что мучает нас жутко,
Лишь крики матери нас бросившей вдали.
Мы ночью спим в подвале, замерзая,
Когда от холода всё ноет и знобит.
Он, с глаз слезу сорвав, тотчас же обращает
В снежинку нежности из вод людских обид.
Порою голод нас так трепетно обнимет,
Последний хлеб бездомный кот отнимет.
И если вдруг мороз — судьба уж сочтена,
Ну а пока холодная луна да тишина…
Не верим мы в то, что её любовь угасла.
Мы будем ждать, когда она придёт.
Когда-нибудь мы выпьем чаю с маслом…
Она уже нас ищет и вот-вот-вот найдёт.
2001 г.
Под фиолетовой луной…
Под фиолетовой луной
Мы встретились с тобой.
Под фиолетовой луной
Поцеловались мы с тобой.
Под фиолетовой луной
Любили мы с тобой.
Под фиолетовой луной
Мечтали мы с тобой.
Под фиолетовой луной
Так мил был голос твой.
Под фиолетовой луной
Путь млечный виден за горой.
Под фиолетовой луной
Родился сын наш, твой и мой.
Под фиолетовой луной
В тиши окутано всё мглой.
Под фиолетовой луной
Ты так нежна была со мной.
Под фиолетовой луной
Вдруг умер сын наш, мой и твой.
Под фиолетовой луной
Рыдали оба мы с тобой.
Под фиолетовой луной
Засыпали дитя землёй.
Под фиолетовой луной
Туман теперь был над травой.
Под фиолетовой луной
Расстались мы с тобой.
Под фиолетовой луной
Теперь живёт кто-то другой.
Под фиолетовой луной
Хотят они любви большой.
Под фиолетовой луной
Пропитано всё нежностью
И сказочной мечтой.
2001 г.
Зеркало
Листья умирают в дождь…
Вскоре обратятся в прах.
И вижу я в твоих глазах
Огромных сил слепую немощь…
2001 г.
Тишина
— Тише, тише!
Миша, слышишь?
— Слышу, Маша.
Это мыши.
— Нет, послушай!
Слышишь?
— Слышу.
— Что ты слышишь?
— Что-то слышу.
Ветер слышу,
Слышу я, как лист упал,
Слышу я, как тихо дышишь.
Понял, что счастливым стал.
— Пс-с-с!
— Что?
— Слышь?
— Какая тишь?!
— Обними меня, малыш.
2001 г.
Проза
Тихое утро.
Дождинки летят,
Смеясь, улыбаясь,
Кусты шевелят.
Мутное небо.
Чудесный запах травы
Мне сладко так шепчет,
Но что, не пойму я, увы.
Такая картина
Пестра на все краски,
Как мама обнимет,
Расскажет мне сказки…
2001 г.
В тишине засыпаешь
Сижу под деревом, в тени,
На лавочке всеми забытой.
А вдалеке горят огни.
И предо мной асфальт
Лазурью их залитый.
Белея в сумраке ночном,
Луна скользит по небу.
И мысли, в общем, ни о чём,
Лишь этот миг запомнить мне бы.
Дует ветер прохладный.
Глаза слегка закрываешь —
Чувствуешь запах мускатный.
И в тишине засыпаешь…
2001 г.
* * *
Кто я?
Где моя дорога?
Исчезнет ли моя
Гнетущая тревога?!
2001 г.
Рапиры
Из комнаты своей квартиры
Я вижу целый мир в окне.
Изнеможённые рапиры
Висят небрежно на стене.
Эх, на стене висят рапиры
Висят рапиры на стене…
А у подножия могилы
Лежат две шпаги на ковре.
В каких боях они бывали
И за какие убеждения дрались?
И сколькие вкус стали испытали,
И скольких жизни ими прервались?
Дрались они, наверно, в поле,
Пронзая воинов насквозь,
Не видя их невыносимой боли.
Сражались вместе или врозь.
И сколько потерь они испытали
Любимых хозяев своих!
И скольких друзей убивали
В руках у злодеев лихих!
Не зная того, рапиры мечтают
О славных былых временах.
Так пусть же горят и сверкают
И красят мой дом и меня.
2000 г.
Дождливое утро
Смотрю вокруг
И вот что вижу:
Так чисто и свежо, мой друг,
И капельки дождя
Всё капают на крышу.
Цветы не шелохнутся,
И птицы не поют,
И люди не смеются,
А лишь вокруг снуют.
Никто не замечает
Всей этой красоты.
И кто же смысл знает
Всей вашей суеты?
2000 г.
* * *
Живя в семье, ты видишь склоки;
Глядишь на улицу — и лишь гроза…
Идя по миру, видишь ты пороки,
Идя по жизни, чувствуешь сердца.
2000 г.